Неточные совпадения
В глазах родных он не имел никакой
привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
С
привычным тактом светского
человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский определил ее принадлежность к высшему свету.
Лестные речи этого умного
человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова, и вся эта
привычная светская обстановка, — всё это было так легко, а ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли, не отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения.
Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице
человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что
привычным глазам трудно ошибиться.
Он видел, что каждый из
людей плавает на поверхности жизни, держась за какую-то свою соломинку, и видел, что бесплодность для него словесных дождей и вихрей усиливала
привычное ему полупрезрительное отношение к
людям, обостряло это отношение до сухой и острой злости.
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой
человек с белым лицом в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на
привычное ему дело защиты
человека от опасностей и ненужных волнений.
Против пожарища на панели собралось
человек полсотни, почти все пожилые, много стариков, любуясь игрой огня, они беседовали равнодушно, как
привычные зрители, которых уж ничем не удивишь.
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом
привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда
люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в
людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
Кроме того, что он чувствовал фальшь в этом положении просителя среди
людей, которых он уже не считал своими, но которые его считали своим, в этом обществе он чувствовал, что вступал в прежнюю
привычную колею и невольно поддавался тому легкомысленному и безнравственному тону, который царствовал в этом кружке.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными
людьми своего
привычного круга, как будто всё то, среди чего он жил в последнее время, был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
И как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё то, что считается важным и хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем
привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать
люди.
Обед у генерала, обставленный всею
привычною Нехлюдову роскошью жизни богатых
людей и важных чиновников, был после долгого лишения не только роскоши, но и самых первобытных удобств, особенно приятен ему.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить
людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это
привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Более всего не терпят
людей самостоятельной и оригинальной мысли, не вмещающихся ни в какие
привычные рутинные категории.
Ведь мы такие
привычные ко всему этому
люди!
Ибо будь
человек знающий и
привычный, вот как я, например, который эти деньги сам видел зараньше и, может, их сам же в тот пакет ввертывал и собственными глазами смотрел, как его запечатывали и надписывали, то такой человек-с с какой же бы стати, если примерно это он убил, стал бы тогда, после убивства, этот пакет распечатывать, да еще в таких попыхах, зная и без того совсем уж наверно, что деньги эти в том пакете беспременно лежат-с?
Всякий раз, когда вступаешь в лес, который тянется на несколько сот километров, невольно испытываешь чувство, похожее на робость. Такой первобытный лес — своего рода стихия, и немудрено, что даже туземцы, эти
привычные лесные бродяги, прежде чем переступить границу, отделяющую их от
людей и света, молятся богу и просят у него защиты от злых духов, населяющих лесные пустыни.
Старорусский исправник,
человек,
привычный к ужасам, наконец изнемог и, когда ему велели допрашивать под розгами молодую женщину, беременную во второй половине, у него недостало сил.
Но вот укутали и отца. На дворе уж спустились сумерки, но у нас и
люди и лошади
привычные, и впотьмах дорогу сыщут. Свежий, крепительный воздух с непривычки волнует нам кровь. Но ощущенье это скоро уляжется, потому что через минуту нас затискают в крытый возок и так, в закупоренном виде, и доставят по назначению.
И солдату тошно на нее глядеть, но он крепился, потому что бывалый и
привычный ко всему
человек.
Впрочем, это часто случается с
людьми, выбитыми из
привычной тридцатилетней колеи: так умирают военные герои, вышедшие в отставку, —
люди несокрушимого здоровья и железной воли; так сходят быстро со сцены бывшие биржевые дельцы, ушедшие счастливо на покой, но лишенные жгучей прелести риска и азарта; так быстро старятся, опускаются и дряхлеют покинувшие сцену большие артисты…
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая
людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком
привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
«Не много вас, которые за правду…» Она шагала, опустив голову, и ей казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое,
привычное, близкое и нужное ей. Ей было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатым тревожным чувством несогласия с
людьми, провожавшими Егора.
— Разойдись, сволочь!.. А то я вас, — я вам покажу! В голосе, на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил
людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук.
Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
И Ромашов с недоумением приходил к выводу, что
люди этой категории скорее других черствеют и опускаются, погружаясь в халатность, в холодную и мертвую формалистику, в
привычное и постыдное равнодушие.
«Вот они уже в спальне», — подумал Ромашов и необыкновенно ясно представил себе, как Николаевы, ложась спать, раздеваются друг при друге с
привычным равнодушием и бесстыдством давно женатых
людей и говорят о нем.
— Для чего же-с? что больше повиноваться, то
человеку спокойнее жить, а особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам я в церковь не хожу иначе, как разве сам пожелаю, а исправляю свою должность по-привычному, скажут: «запрягай, отец Измаил» (меня теперь Измаилом зовут), — я запрягу; а скажут: «отец Измаил, отпрягай», — я откладываю.
Полицеймейстер был
человек привычный и по натуре своей склонный ко всякого рода крутым мерам; но, услышав это приказание, несколько смутился.
Чтение над усопшим дело не мудрое;
люди, маломальски
привычные к этому делу, исполняют его без малейшего смущения; но при всем том и здесь, как во всяком деле, чтоб оно шло хорошо, нужно соблюдать некоторые практические приемы.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были
люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.
Ехавшие сзади скакали и скоро догнали Хаджи-Мурата. Их было
человек двадцать верховых. Это были жители аула, решившие задержать Хаджи-Мурата или по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Когда они приблизились настолько, что стали видны в темноте, Хаджи-Мурат остановился, бросив поводья, и,
привычным движением левой руки отстегнув чехол винтовки, правой рукой вынул ее. Элдар сделал то же.
Но даже не этот вопрос: «что будет?» тревожит
людей, когда они медлят исполнить волю хозяина, их тревожит вопрос, как жить без тех
привычных нам условий нашей жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой.
Пускаются в дело все искусства от архитектуры до поэзии для воздействия на души
людей и для одурения их, и воздействие это происходит неперестающее. Особенно очевидна эта необходимость гипнотизирующего воздействия на
людей для приведения их в состояние одурения на деятельности армии спасения, употребляющей новые, не
привычные нам приемы труб, барабанов, песней, знамен, нарядов, шествий, плясок, слез и драматических приемов.
Чураясь жизнепонимания христианского, нарушающего для одних только
привычный, для других
привычный и выгодный порядок,
люди не могут не возвращаться назад к языческому жизнепониманию и к учениям, основанным на нем.
«Максим меня доедет!» — пригрозил Кожемякин сам себе, тихонько, точно воровать шёл, пробираясь в комнату. Там он сел на
привычное место, у окна в сад, и, сунув голову, как в мешок, в думы о завтрашнем дне, оцепенел в них, ничего не понимая, в нарастающем желании спрятаться куда-то глубоко от
людей.
Набитые полуслепыми
людьми, которые равнодушно верят всему, что не тревожит, не мешает им жить в
привычном, грязном, зазорном покое, — распластались, развалились эти чужие друг другу города по великой земле, точно груды кирпича, брёвен и досок, заготовленных кем-то, кто хотел возвести сказочно огромное здание, но тот, кто заготовил всё это богатство, — пропал, исчез, и весь дорогой материал тоже пропадает без строителя и хозяина, медленно сгнивая под зимними снегами и дождями осени.
— Теперь, — шептал юноша, — когда
люди вынесли на площади, на улицы
привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том, что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
С этого дня Кожемякин зажил так, как будто поехал на розвальнях по зимней, гладко укатанной дороге. Далёкий, однообразный путь бесцелен и наводит равнодушную дремоту, убаюкивая мысли, усыпляя редкие, мимолётные тревоги. Иногда встряхнёт на ухабе, подкинет на раскате, — вздрогнет
человек, лениво поднимет голову и, сонно осмотрев
привычный путь, давно знакомые места, снова надолго задремлет.
И была другая причина, заставлявшая держать Маркушу: его речи о тайных, необоримых силах, которые управляют жизнью
людей, легко и плотно сливались со всем, о чём думалось по ночам, что было пережито и узнано; они склеивали всё прошлое в одно крепкое целое, в серый круг высоких стен, каждый новый день влагался в эти стены, словно новый кирпичик, — эти речи усыпляли душу, пытавшуюся порою приподняться, заглянуть дальше завтрашнего дня с его клейкой,
привычной скукой.
Первый о чем-то сосредоточенно думал и встряхивал головою, чтобы прогнать дремоту; на лице его
привычная деловая сухость боролась с благодушием
человека, только что простившегося с родней и хорошо выпившего; второй же влажными глазками удивленно глядел на мир божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля цилиндра; лицо его было красно и имело озябший вид.
Этот
человек сам создавал цены, никого не искал и ни от кого не зависел; как ни заурядна была его наружность, но во всем, даже в манере держать нагайку, чувствовалось сознание силы и
привычной власти над степью.
Он торопливо и горячо выбросил пред Ежовым
привычные свои мысли о жизни, о
людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшись на диван.
Потом наступили сказочно страшные, чудесные дни —
люди перестали работать, и
привычная жизнь, так долго угнетавшая всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась, замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием.
Несмотря на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало
привычный к нему
человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашед измену,
В мечтах любви безумный сон,
Наскуча жертвой быть
привычнойДавно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
Мучался я особенно том, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения, только изредка прерываемого
привычной чувственностью, а что этот
человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот
человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее всё, что захочет.
Маленький, толстый старичок, с бритым и смешным лицом, казался встревоженным. Из ближайшей аудитории слышался ровный голос лектора, а из дальнего конца коридора несся смешанный гул; субинспектор с тревогой наставлял
привычное ухо, прислушиваясь к этому шуму; опытный
человек уловил в нем особый оттенок: если каждый из сотни молодых голосов повысится против обычного на терцию, общий говор аудитории напоминает растревоженный улей.
Паркер был лакей, — я видел такую одежду, как у него, на картинах. Седой, остриженный, слегка лысый, плотный
человек этот в белых чулках, синем фраке и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок и мелькающее сквозь
привычную работу лица внутреннее спокойствие заставили меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем я его и спросил. Он ответил...
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими словами, — я был тогда еще далек от
привычного искусства взрослых
людей, — обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Привычный собеседник, обманутый
человек, оживлявший Артамонова уколами своих мыслишек, — исчез, умер. И хорошо сделал, — думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно думать, потому что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?